A theme of the age, at least in the developed world, is that people crave silence and can find none. The roar of traffic, the ceaseless beep of phones, digital announcements in buses and trains, TV sets blaring even in empty offices, are an endless battery and distraction. The human race is exhausting itself with noise and longs for its opposite—whether in the wilds, on the wide ocean or in some retreat dedicated to stillness and concentration. Alain Corbin, a history professor, writes from his refuge in the Sorbonne, and Erling Kagge, a Norwegian explorer, from his memories of the wastes of Antarctica, where both have tried to escape.

And yet, as Mr Corbin points out in "A History of Silence", there is probably no more noise than there used to be. Before pneumatic tyres, city streets were full of the deafening clang of metal-rimmed wheels and horseshoes on stone. Before voluntary isolation on mobile phones, buses and trains rang with conversation. Newspaper-sellers did not leave their wares in a mute pile, but advertised them at top volume, as did vendors of cherries, violets and fresh mackerel. The theatre and the opera were a chaos of huzzahs and barracking. Even in the countryside, peasants sang as they drudged. They don’t sing now.

What has changed is not so much the level of noise, which previous centuries also complained about, but the level of distraction, which occupies the space that silence might invade. There looms another paradox, because when it does invade—in the depths of a pine forest, in the naked desert, in a suddenly vacated room—it often proves unnerving rather than welcome. Dread creeps in; the ear instinctively fastens on anything, whether fire-hiss or bird call or susurrus of leaves, that will save it from this unknown emptiness. People want silence, but not that much.

Тема возраста, по крайней мере в развитом мире, заключается в том, что люди жаждут молчания и не могут найти ни одного. Рев трафика, непрерывный звуковой сигнал телефонов, цифровые объявления в автобусах и поездах, телевизоры, рубящие даже в пустых офисах, — это бесконечная батарея и отвлечение. Человеческая раса истощает себя шумом и жаждой своей противоположности — будь то в дикой природе, в широком океане или в каком-то отступлении, посвященном тишине и концентрации. Ален Корбин, профессор истории, пишет из своего убежища в Сорбонне и Эрлинг Кагге, норвежского исследователя, из воспоминаний об отходах Антарктиды, где оба пытались убежать.

И все же, как указывает г-н Корбин в «Истории безмолвия», вероятно, больше нет шума, чем было раньше. Перед пневматическими шинами улицы города были полны оглушительного звонка колец с металлическими оправами и подков на камне. Перед добровольной изоляцией на мобильных телефонах, разговоры зазвонялись автобусы и поезда. Газета-продавцы не оставляли свои товары в немой куче, но рекламировали их на верхнем уровне, а также продавцы вишен, фиалок и свежей скумбрии. Театр и опера были хаосом гусах и бараков. Даже в сельской местности крестьяне пели, когда они издевались. Сейчас они не поют.

То, что изменилось, — это не столько уровень шума, о котором говорили предыдущие века, но и уровень отвлечения, который занимает пространство, которое может вторгнуться в тишину. Там вырисовывается еще один парадокс, потому что, когда он вторгается — в глубинах соснового леса, в обнаженной пустыне, в неожиданно освобожденной комнате — это часто оказывается более нервным, чем приветствуется. Страшный крик; ухо инстинктивно крепится на что угодно, будь то свист или птица, или суслик листьев, который спасет его от этой неизвестной пустоты. Люди хотят тишины, но не так много.

Тема эпохи, по крайней мере в развитом мире, заключается в том, что люди жаждут тишины и не могут найти ее. Рев трафика, непрерывный звуковой сигнал телефонов, цифровые объявления в автобусах и поездах, телевизоры, ревущие даже в пустых офисах, являются бесконечной батареей и отвлечением внимания. Человеческая раса изнуряет себя шумом и жаждет своей противоположности—будь то в дебрях, на широком океане или в каком-то отступлении, посвященном тишине и концентрации. Ален Корбин, профессор истории, пишет из своего убежища в Сорбонне, и Эрлинг Кагге, норвежский исследователь, из своих воспоминаний Об отходах Антарктиды, куда оба пытались бежать.

И все же, как отмечает г-н Корбин в "истории молчания", шума, вероятно, не больше, чем раньше. Перед пневматическими шинами улицы города были полны оглушительного лязга металлических колес и подков на камне. Перед добровольной изоляцией на мобильные телефоны, автобусы и поезда зазвонили разговором. Газетные продавцы не оставляли свои товары в немой куче, а рекламировали их в максимальном объеме, как это делали продавцы вишен, фиалок и свежей скумбрии. Театр и опера были хаос huzzahs и выкриков. Даже в сельской местности крестьяне пели во время тяжелой работы. Они не поют сейчас.

Изменилось не столько уровень шума, на который жаловались и предыдущие века, сколько уровень рассеянности, занимающий пространство, в которое может вторгнуться тишина. Там вырисовывается еще один парадокс, потому что, когда он вторгается-в глубине соснового леса, в обнаженной пустыне, в внезапно освобожденной комнате—это часто оказывается нервирует, а не приветствовать. Вползает ужас; ухо инстинктивно крепится на чем угодно, будь то шипение огня или зов птицы или сусуррус листьев, что спасет его от этой неизвестной пустоты. Люди хотят тишины, но не настолько.